Кокто дети. «Ужасные дети» Жан Кокто

Ужасные дети

Жан Кокто
Ужасные дети
Перевод Н. Шаховская
Часть I
Квартал Монтье зажат между улицами Амстердам и Клиши. С улицы Клиши в него можно попасть через решетчатые ворота, а с улицы Амстердам -- через всегда открытый сводчатый проход большого дома, по отношению к которому Монтье представляет собою самый настоящий внутренний двор -- длинный, с небольшими особнячками, притаившимися у подножия высоких безликих стен. Эти особнячки с зашторенными стеклянными мансардами, должно быть, принадлежат художникам. Так и представляешь себе, что внутри они все увешаны старинным оружием, парчой, полотнами, на которых запечатлены кошки в корзинках, семьи боливийских министров, и мэтр проживает здесь инкогнито, знаменитый, утомленный государственными заказами и наградами, хранимый от всякого беспокойства провинциальной тишиной подворья.
Но дважды в день, в половине одиннадцатого утра и в четыре вечера, тишина взрывается. Ибо открываются двери маленького лицея Кондорсе напротив дома 72-бис по улице Амстердам, и школьники превращают подворье в свой плацдарм. Это их Гревская площадь. Что-то вроде площади в средневековом понимании, что-то вроде двора чудес, любви, игр; рынок шариков и почтовых марок, трибунал, где вершится суд и казнь, место, где хитроумные заговоры предшествуют тем возмутительным выходкам в классе, продуманность которых так удивляет учителей. Ибо пятиклассники ужасны. На следующий год они будут ходить в шестой класс на улице Комартен, презирать улицу Амстердам, разыгрывать какие-то роли и сменят сумку (или ранец) на четыре книги, завернутые в ковровый лоскут и стянутые ремешком.
Но у пятиклассников пробуждающаяся сила еще подчинена темным инстинктам детства. Инстинктам животным, растительным, проявления которых трудно уловить, потому что в памяти они удерживаются не прочнее, чем какая-нибудь минувшая боль, и потому что дети умолкают при виде взрослых. Умолкают, принимают защитные позы иных царств. Эти великие лицедеи умеют мигом ощетиниться, подобно зверю, или вооружиться смиренной кротостью растения и никогда не открывают темных обрядов своей религии. Мы знаем разве только то, что она требует хитростей, даров, скорого суда, застращивания, пыток, человеческих жертвоприношений. Подробности остаются невыясненными, и у посвященных есть свой язык, которого не понять, даже если вдруг незаметно их подслушать. Какие только сделки не оплачиваются марками и агатовыми шариками! Дары оттопыривают карманы вождей и полубогов, крики -- прикрытие тайных собраний, и мне кажется, если бы кто-нибудь из художников, окопавшихся в роскоши, отдернул штору, он не нашел бы в этой молодежи сюжета для жанровой сценки в излюбленном им роде под названием "Трубочисты, играющие в снежки", "Игра в пятнашки" или "Шалуны".
В тот вечер, о котором пойдет речь, шел снег. Он начал падать накануне и легко и естественно воздвигал иную декорацию. Квартал отступал в глубь времен; казалось, снег, изгнанный с благоустроенной земли, ложится и скапливается только там и больше нигде.
Школьники, возвращаясь в классы, уже раскатали, растоптали, измежевали, изжевали его, освежевали жесткую осклизлую землю. По снежной колее бежал грязный ручеек. Окончательно снег становился снегом на ступенях, маркизах и фасадах особнячков. Карнизы, гребни, грузные нагромождения легких частиц не утяжеляли линий, но распространяли вокруг какое-то летучее волнение, предчувствие, и из-за этого снега, светившегося собственным светом, мягким, как у фосфоресцирующих часов, душа роскоши пробивалась сквозь камень, становилась зримой, превращалась в бархат, делая подворье маленьким и уютным, меблируя его, зачаровывая, преображая в призрачный салон.
Внизу было куда менее уютно. Газовые рожки скверно освещали что-то вроде опустелого поля битвы. Заживо ободранная земля выставляла напоказ неровные булыжники в прорехах ледяной глазури; валы грязного снега у водостоков вполне годились для засады, зловредный ветерок то и дело прибивал язычки газа, и темные закоулки уже врачевали своих мертвецов.
Отсюда вид менялся. Особнячки больше не были ложами некоего странного театра, а становились просто-напросто жилищами, намеренно неосвещенными, забаррикадированными от вражеского набега.
Ибо снег лишал квартал его атмосферы вольной площади, открытой жонглерам, шарлатанам, палачам и торговцам. Снег закреплял за ним особый статус, безоговорочно определял ему быть полем боя.
С четырех десяти битва так разыгралась, что стало небезопасно высовываться из подворотни. В этой подворотне собирались резервы, пополняясь новыми бойцами, подходившими поодиночке и по двое.
Даржелоса видал?
Да...нет, не знаю.
Ответ был дан школьником, который вдвоем с другим поддерживал одного из первых раненых, уводя его под арку подворотни. Раненый с обмотанной платком коленкой прыгал на одной ноге, цепляясь за плечи спутников.
У задавшего вопрос было бледное лицо и печальные глаза. Такие глаза бывают у калек; он хромал, а пелерина, ниспадавшая до середины бедра, скрывала, казалось, не то горб, не то искривление -- какое-то необычное уродство. Внезапно он откинул назад полы пелерины, подошел к углу, где были свалены в кучу школьные ранцы, и стало видно, что его хромота и кривобокость -- маскарад, просто он так носит свой тяжелый кожаный ранец. Он бросил ранец и перестал быть калекой, однако глаза остались прежними. Он направился к месту боя.
Справа, на тротуаре под сводом, допрашивали пленного. Газовый рожок, мигая, освещал сиену. Четверо держали пленника (младшеклассника), усадив его спиной к стене. Один, постарше, присев у него между ног, дергал его за уши и корчил ужасающие рожи. Безмолвие этого чудовищного лица, все время меняющего форму, приводило жертву в ужас. Пленник плакал и старался зажмуриться или отвернуться. При каждой такой попытке стращатель зачерпывал горсть серого снега и надраивал ему уши.
Бледный школьник обогнул эту группу и двинулся сквозь перестрелку.
Он искал Даржелоса. Он любил его. Эта любовь снедала его тем сильнее, что опережала осознание любви. То была смутная, неотступная боль, от которой нет никакого лекарства, чистое желание, бесполое и бесцельное.
Даржелос был петухом школьного курятника. Он признавал соперников или соратников. А бледный мальчик всякий раз совершенно терялся, стоило ему увидеть перед собой спутанные кудри, разбитые коленки и куртку с карманами, полными тайн.
Бой придавал ему храбрости. Он побежит, найдет Даржелоса, будет биться рядом, защищать его, покажет ему, на что способен.
Снежинки порхали, осыпали пелерины, звездами мерцали на стенах. То там, то здесь в просветах тьмы взгляд выхватывал кусок лица, красного, с открытым ртом, руку, указывающую на некую цель.
Рука указывает на бледного школьника, который оступился, собираясь кого-то окликнуть -- среди стоящих на крыльце он узнал одного из вассалов своего кумира. Этот-то вассал и выносит ему приговор. Он открывает рот:"Дар-же..."-- и тут же снежок влепляется ему в губы, во рту снег, зубы немеют. Он успевает заметить только чей-то смех и рядом -- Даржелоса, окруженного своим штабом, растрепанного, с пылающим лицом, заносящего руку гигантским взмахом.
Удар приходится ему прямо в грудь. Темный удар. Мраморным кулаком. Кулаком статуи. Голова становится пустой. Ему видится Даржелос на каких-то подмостках, с глупым видом уронивший руку, залитый неестественным светом.
Он лежал на земле. Кровь, хлынувшая изо рта, окрашивала подбородок и шею, впитывалась в снег. Послышались свистки. В одну минуту подворье опустело. Только немногие любопытные теснились вокруг тела и, не оказывая никакой помощи, жадно глядели на окровавленный рот. Одни боязливо отходили, щелкнув пальцами, выпячивали губу, поднимали брови, покачивали головой; другие с разбегу подкатывались к своим ранцам. Группа Даржелоса оставалась неподвижной на ступенях крыльца. Наконец появились надзиратель и швейцар, вызванные школьником, которого пострадавший, отправляясь в бой, назвал Жераром. Он показывал им дорогу. Двое мужчин подняли раненого; надзиратель окликнул тень:
Это вы, Даржелос?
Да, мсье.
Идите за мной.
И маленький отряд двинулся в путь.
Привилегии красоты неизмеримы. Она действует даже на тех, кто ее не признает.
Учителя любили Даржелоса. Надзиратель был крайне удручен этим необъяснимым происшествием.
Мальчика отнесли в швейцарскую, где жена швейцара, славная женщина, умыла его и попыталась привести в чувство.
Даржелос стоял в дверях. За дверью теснились любопытные головы. Жерар плакал и держал друга за руку.
Рассказывайте, Даржелос, -- сказал надзиратель.
Да нечего рассказывать, мсье. Кидались снежками. Я в него кинул. Наверно, снежок оказался крепкий. Ему попало в грудь, он охнул и упал. Я сперва думал, ему разбило нос другим снежком, оттого и кровь.
Не может снежок проломить грудь.
Мсье, мсье, -- вмешался тут школьник, отзывавшийся на имя "Жерар", --он облепил снегом камень.
Это правда? -- спросил надзиратель.
Даржелос пожал плечами.
Не отвечаете?
А что толку? Смотрите, он открывает глаза, у него и спросите...
Пострадавший приходил в себя. Он перекатил голову на рукав товарища.
Как вы себя чувствуете?
Простите...
Не извиняйтесь, вы нездоровы, у вас был обморок.
Я помню.
Вы можете сказать, из-за чего упали в обморок?
Мне попали в грудь снежком.
От снежка не падают без чувств!
Ничего другого не было. .
Ваш товарищ утверждает, что в снежке был камень.
Пострадавший видел, как Даржелос пожал плечами.
-- Жерар псих, -- сказал он. -- Ты что, сдурел? Это был снежок как снежок. Просто я бежал, и, наверно, кровь в голову ударила.
Надзиратель перевел дух.
Даржелос уже выходил. Но тут шагнул назад, и все подумали, что он идет к раненому. Поравнявшись с прилавком, где швейцар продавал пеналы, чернила и сладости, он помедлил, вынул из кармана мелочь, положил на прилавок и взял клубок похожей на шнурки для ботинок лакрицы, которую любят школьники. Пересек швейцарскую, поднес руку к виску в подобии воинского салюта и исчез
Надзиратель собирался сопровождать потерпевшего. Автомобиль, за которым он послал, уже стоял наготове, когда Жерар стал убеждать надзирателя, что этого не нужно делать, что его появление испугает семью и что он сам отвезет больного домой.
-- И вообще, -- добавил он, -- смотрите, Полю уже лучше.
Надзиратель не слишком стремился ехать. Валил снег.
Ученик жил на улице Монмартр.
Он проследил за посадкой в автомобиль и, увидев, как юный Жерар укутывает товарища собственным шарфом и пелериной, счел, что может спокойно сложить с себя ответственность.
* * *
Автомобиль медленно катился по обледенелой дороге. Жерар глядел на жалко мотающуюся голову в углу. Запрокинутое, светящееся бледностью лицо было видно ему в ракурсе. Едва угадывались закрытые глаза и только тень ноздрей и губ, вокруг которых еще оставались присохшие кровяные корочки. Он шепнул: " Поль..." Поль слышал, но неимоверная усталость мешала ему ответить. Он выпростал руку из-под пелерины и положил ее на руку Жерара.
Перед лицом такого рода опасности детство совмещает две крайности. Не ведая, как глубоко коренится жизнь и сколько силы у нее в запасе, оно сразу воображает худшее; но это худшее кажется ему совершенно нереальным из-за невозможности представить себе смерть.
Жерар твердил про себя: "Поль умирает, Поль сейчас умрет", -- и не верил в это. Смерть Поля казалась ему естественным продолжением сновидения, путешествием сквозь снегопад, которое будет длиться без конца. Ибо, любя Поля, как Поль любил Даржелоса, притягательную силу Поля Жерар видел в его слабости. Раз уж Поль не сводит глаз с огня-Даржелоса, дело Жерара, сильного и справедливого, -- присматривать за ним, караулить, оберегать, не давать ему обжечься. Надо же ему было свалять такого дурака в подворотне! Поль искал Даржелоса, Жерару захотелось удивить его своим равнодушием, и то же чувство, что толкало Поля в битву, заставило его остаться на месте. Он видел издали, как тот упал окровавленный, и поза лежащего была из тех, что удерживают зевак на расстоянии. Побоявшись, что если он подойдет, Даржелос с компанией не дадут ему оповестить о несчастье, Жерар побежал за помощью.
Теперь он вновь обретал привычный ритм, он оберегал Поля: он был на своем посту. Он унес Поля. Вся эта полуявь возносила его в область экстаза. Беззвучие автомобиля, фонари и его миссия соединялись в некое волшебство. Казалось, слабость его друга затвердевает, обретает величие завершенности, а его собственная сила находит, наконец, достойное применение.
Внезапно он вспомнил, что обвинил Даржелоса, что его слова были продиктованы злостью и несправедливы. Ему вновь представилась швейцарская, мальчик, презрительно пожимающий плечами, голубые глаза Поля -- укоряющие глаза, нечеловеческое усилие, сделанное им, чтоб выговорить: "Ты что, сдурел?" и обелить виновного. Он отстранил неприятное воспоминание. У него было оправдание: в железных руках Даржелоса комок снега мог стать снарядом не менее преступным, чем его карманный нож о девяти лезвиях. Поль наверняка все это забудет. Главное -- любой иеной вернуться в реальность детства, реальность важную, героическую, тайную, которую питают смиренные мелочи, в то волшебство, которое расспросы взрослых так грубо нарушают.
Автомобиль катил в распахнутое небо. Мимо пробегали встречные звезды. Их огоньки расплывались в шероховатых окнах, по которым хлестали снежные шквалы.
Вдруг возникли звуки -- две чередующиеся жалобные ноты. Они становились надрывными, человеческими, нечеловеческими, задрожали стекла, и пронесся вихрь пожарников. Сквозь процарапанные по инею зигзаги Жерар успел разглядеть основания громад, с воем следовавших друг за другом, красные лестницы, аллегорические фигуры в золотых касках.
Красный отсвет плясал на лице Поля. Жерар подумал, что к нему возвращаются живые краски. Когда вихрь миновал, оно снова помертвело, и тут Жерар заметил, что рука в его руке теплая и что эта успокоительная теплота позволяет ему играть в Игру. Игра -- термин очень неопределенный, но именно так называл Поль полусознание, в которое погружаются дети; в этом ему не было равных. Он подчинял себе пространство и время; прибирал к рукам грезы, переплетал их с реальностью, умел жить между светом и тенью, творя на уроке свой мир, в котором Даржелос поклонялся и повиновался ему.
Может, он играет в Игру? -- думает Жерар, сжимая теплую руку, жадно вглядываясь в запрокинутое лицо.
Не будь Поля, этот автомобиль был бы просто автомобилем, снегопад --снегопадом, фонари -- фонарями, поездка -- поездкой. Сам он был слишком приземленным, чтоб собственными силами привести себя в опьянение; верховодил Поль, и его влияние со временем преобразило все. Вместо того чтобы учиться грамматике, счету, истории, географии, естествознанию, он научился погружаться в сон наяву, уносящий за пределы досягаемости и возвращающий предметам их истинный смысл. Никакие наркотики Индии
не произвели бы на этих нервных детей такого действия, как ластик или ручка, которые тайком жуют, прячась за партой.
Может, он играет в Игру?
Жерар не обольщался. Игра Поля его игре не чета. Поля не смог бы отвлечь от нее пожарный поезд.
Он еще пытался не упустить легкую нить, но времени не оставалось: они приехали. Машина тормозила у подъезда.
Поль очнулся от оцепенения.
-- Может, позвать кого-нибудь? -- спросил Жерар.
Не надо; он сам дойдет. Пусть только Жерар его под
держит. И заберет ранец.
Таща ранец и поддерживая за талию Поля, который закинул левую руку ему за шею, он поднялся по лестнице. Остановился на площадке второго этажа. Старая банкетка зеленого плюша выставляла в прорехи пружины и конский волос. Жерар пристроил на ней свою драгоценную ношу, подошел к правой двери, позвонил и прислушался. Шаги, остановка, молчание.
Элизабет! -- Молчание продолжалось.
Элизабет! -- громким шепотом повторил Жерар. -- Откройте! Это мы.
Прозвучал твердый юный голосок:
Не открою! Видеть вас не желаю! Хватит с меня мальчишек. С ума вы сошли -- являться в такое время!
Лизбет, -- настаивал Жерар, -- открывайте скорее. Полю плохо.
После недолгой паузы дверь приоткрылась. Голосок переспросил через щель:
-- Плохо? Выдумываете, чтобы я открыла. Правда или врете?
-- Полю плохо, скорее, он мерзнет на банкетке.
Дверь распахнулась. В проеме стояла девушка лет шестнадцати. Она была похожа на Поля: те же голубые глаза, затененные длинными черными ресницами, те же бледные щеки. Два года старшинства четче обозначили какие-то черты, и лицо брата казалось немного вялым в сравнении с обрамленным стрижеными кудрями лицом сестры, которое, выходя из стадии наброска, выстраивалось, в спешке и беспорядке устремляясь к красоте.
Из темноты прихожей первыми представали взгляду белизна этого лица и пятно слишком длинного кухонного фартука.
Реальность того, что она принимала за выдумку, удержала Элизабет от возгласа. Они с Жераром подняли Поля, который шатался и ронял голову на грудь. В прихожей Жерар начал было объяснять, в чем дело.
-- Идиот, -- зашипела Элизабет, -- вечно с вами морока. Обязательно надо орать? Хотите, чтоб мама услышала?
Они пересекли столовую, обогнув стол, и прошли направо, в детскую. В этой комнате были две узкие кровати, комод, камин и три стула. Дверь между кроватями вела в кухню-туалетную, сообщавшуюся также с прихожей. Первым впечатлением от этой комнаты было изумление. Не будь кроватей, ее можно было бы принять за свалку. На полу громоздились какие-то коробки, одежда, полотенца. Коврик, протертый до дыр. В камине царственно возвышался гипсовый бюст, которому пририсовали чернилами глаза и усы; повсюду были прикноплены вырезанные из журналов, газет, программ фотографии кинозвезд, боксеров, убийц.
Элизабет с проклятиями прокладывала себе дорогу, пинками расшвыривая коробки. Наконец они уложили больного на кровать, заваленную книгами. Жерар рассказал о битве.
-- Это уж слишком, -- воскликнула Элизабет. -- Их милости изволят играть в снежки, пока я тут торчу в сиделках, ухаживаю за больной матерью! За больной матерью! -- с удовольствием повторила она слова, придающие ей значительности. -- Я ухаживаю за больной матерью, а вы себе играете в снежки. Вы же и затащили туда Поля, наверняка вы, дурак такой!
Жерар молчал. Ему был хорошо знаком бурный стиль брата и сестры -- их школьный лексикон, неослабное нервное напряжение, которое они постоянно поддерживали. Однако он по-прежнему робел, и всякий раз все это производило на него впечатление.
Кто теперь будет с Полем нянчиться, вы, что ли? -
продолжала она. -- Ну что стоите, как пень?
Лизбетик...
-- Я вам не Лизбетик, ведите себя прилично. И вообще...
Голос, звучащий словно издалека, перебил отповедь:
-- Жерар, старина, -- проговорил Поль, почти не размыкая губ, -- не слушай эту козлиху. Вот пристала...
Оскорбленная Элизабет взвилась:
Ах, я козлиха? Ладно, распрекрасные мои козлы, управляйтесь как знаете. Сам тогда лечись. Дальше некуда! Этот идиот от снежка с ног валится, а я, как дура, переживаю!
Вот, Жерар, -- добавила она без всякого перехода, -- поглядите.
И резким махом выбросила правую ногу выше головы.
Две недели тренируюсь.
Она повторила упражнение.
А теперь катитесь! Марш!
И указала на дверь.
Жерар мялся на пороге.
-- Может быть... -- пролепетал он, -- может, надо вы звать врача...
Элизабет сделала очередной мах.
-- Врача? Без вас бы не додумалась. Вы на редкость умны. Да будет вам известно, что к маме в семь приходит врач, и я ему покажу Поля. Все, кыш! --заключила она, видя, что Жерар медлит в нерешительности.
-- Вы, может, сами врач? Нет? Тогда уходите! Ну!
Она топнула ногой, свирепо сверкнув глазами. Жерар ретировался.
Поскольку отступал он задом, а в столовой было темно, он опрокинул стул.
-- Идиот! Идиот! -- повторяла девочка. -- Не подымай те, другой свалите. Катитесь живо! Главное, дверью не хлопайте.
На площадке Жерар вспомнил, что машина ждет, а денег у него нет. Позвонить еще раз он не решался. Элизабет не откроет, или откроет, думая, что пришел доктор, и осыплет его издевками.
Он жил на улице Лаффит, у дяди, который его вырастил. Он решил ехать туда, объяснить ситуацию и упросить дядю оплатить поездку.
Он ехал, забившись в угол, который перед тем занимал его друг. Голова моталась от толчков, он нарочно ее не удерживал. Это не было попыткой играть в Игру: он страдал. Только что ему прямо из сказки пришлось вернуться в обескураживающую атмосферу Поля и Элизабет. Элизабет встряхнула и разбудила его, заставила вспомнить, что слабость ее брата осложнялась жестокой капризностью. Поль, побежденный Даржелосом, Поль-жертва не был тем Полем, в рабстве у которого пребывал Жерар. В машине Жерар злоупотребил его беспомощностью, вроде как маньяк -- мертвой женщиной. И, пусть не с такой беспощадностью, отдавал себе отчет в том, что обязан нежностью этих минут совместному действию снегопада и полуобморока, некоему quiproquo. Считать Поля действующим лицом этой поездки было все равно что принять за живой румянец беглый отсвет пожарных машин.
Конечно, он хорошо знал Элизабет с ее культом брата, знал, на какую дружбу может тут рассчитывать. Элизабет и Поль были очень к нему привязаны, ему знакома была буря их любви -- скрещивающиеся молнии взглядов, столкновения капризов, подколки и шпильки. Сейчас, на покое, с запрокинутой мотающейся головой и зябнущей шеей, он расставлял все по местам. Но это же здравомыслие, открывающее ему за речами Элизабет пламенную и нежную душу, возвращало его к обмороку Поля, к взрослой реальности этого обморока и его возможным последствиям.
На улице Лаффит он попросил шофера минутку подождать. Шофер недовольно ворчал. Жерар взбежал по лестнице, нашел дядю, и добряк не подвел.
Перед подъездом пустая улица являла взгляду один только снег. Несомненно, шофер, устав ждать, принял убедительное предложение какого-нибудь прохожего оплатить всю поездку. Выданную ему сумму Жерар прикарманил.
-- Ничего не скажу, -- подумал он. -- Куплю Элизабет какой-нибудь подарок, будет предлог к ним зайти.
На улице Монмартр Элизабет, выставив Жерара, прошла в спальню матери. Эта комната и жалкая гостиная составляли левую половину квартиры. Больная дремала. С тех пор как четыре месяца назад ее в расцвете сил разбил паралич, эта тридцатипятилетняя женщина выглядела старухой и хотела умереть. Когда-то у нее был муж, который обворожил ее, оплел, разорил и бросил. В последующие три года он время от времени ненадолго являлся в семью. Разыгрывал безобразные сцены. Причиной его возвращений был цирроз печени. Он требовал заботы и ухода. Угрожал самоубийством, размахивал револьвером. Оправившись от приступа, опять уходил к любовнице, которая при обострениях болезни выгоняла его. Однажды он пришел, побушевал, лег и, не сумев в очередной раз уйти, умер у жены, с которой отказался жить.
В угасшей женщине произошел переворот: она забросила детей, стала краситься, каждую неделю меняла служанок, танцевала и перехватывала денег, где только могла.
Бледная маска досталась Полю и Элизабет от нее. От отца они унаследовали безалаберность, изящество, бешеное
своенравие.
Зачем жить? -- думала мать. Врач, старый друг семьи, не даст детям пропасть. Парализованная женщина только изматывает малышку и весь дом.
Мам, спишь?
Подремываю.
Поль расшибся; я его уложила. Хочу показать его доктору.
У него что-нибудь болит?
Только при ходьбе. Он тебя целует. Сейчас вырезает картинки из газет.
Больная вздохнула. Она давно уже во всем полагалась на дочь. Со свойственным страданию эгоизмом она старалась ни во что не вникать.
-- А что насчет служанки?
-- Все то же.
Элизабет вернулась в детскую. Поль лежал, отвернувшись
к стене.
Она наклонилась к нему.
Спишь?
Отстань.
Очень мило. Ты ушел (на языке брата и сестры уйти означало: "быть в определенном состоянии, вызванном Игрой"; они говорили: "я ухожу", "я ушел". Беспокоить ушедшего игрока было непростительным нарушением правил), -- ты ушел, а я тут с ног сбиваюсь. Свинья. Гнусная свинья. Давай сюда ноги, я тебя разую. Ледяные. Сейчас приготовлю грелку.
Она поставила грязные башмаки около бюста и скрылась в кухне. Слышно было, как зажегся газ Потом вернулась и принялась раздевать Поля. Он ворчал, но не сопротивлялся. Когда нельзя было обойтись без его помощи, Элизабет говорила: "приподними голову", "приподними ногу" или " Если будешь лежать, как покойник, мне рукав не стянуть."
По ходу дела она обшаривала карманы. Побросала на пол носовой платок в чернильных пятнах, пистоны, ириски с налипшими шерстяными катышками. Потом открыла один из ящиков комода и сложила туда остальное: маленькую руку из слоновой кости, агатовый шарик, колпачок от авторучки.
Это было сокровище. Сокровище, не поддающееся описанию: составлявшие его предметы были настолько оторваны от своего первоначального предназначения, исполнены столь символического смысла, что представлялись непосвященному лишь скопищем всякого хлама -- английских ключей, флаконов из-под аспирина, алюминиевых колечек и бигуди.
Грелка была готова. Элизабет, ругаясь, откинула одеяло, расправила длинную ночную рубашку и содрала дневную, как шкурку с кролика. Ее грубости неизменно разбивались о тело Поля. От прелести его наворачивались слезы. Она укутала брата, подоткнула одеяло и завершила свои заботы прощальным "спи, придурок!" Потом, напряженно глядя в одну точку, сдвинув брови и высунув кончик языка, проделала очередной комплекс гимнастических упражнений.

Квартал Монтье зажат между улицами Амстердам и Клиши. С улицы Клиши в него можно попасть через решетчатые ворота, а с улицы Амстердам - через всегда открытый сводчатый проход большого дома, по отношению к которому Монтье представляет собою самый настоящий внутренний двор - длинный, с небольшими особнячками, притаившимися у подножия высоких безликих стен. Эти особнячки с зашторенными стеклянными мансардами, должно быть, принадлежат художникам. Так и представляешь себе, что внутри они все увешаны старинным оружием, парчой, полотнами, на которых запечатлены кошки в корзинках, семьи боливийских министров, и мэтр проживает здесь инкогнито, знаменитый, утомленный государственными заказами и наградами, хранимый от всякого беспокойства провинциальной тишиной подворья.

Но дважды в день, в половине одиннадцатого утра и в четыре вечера, тишина взрывается. Ибо открываются двери маленького лицея Кондорсе напротив дома 72-бис по улице Амстердам, и школьники превращают подворье в свой плацдарм. Это их Гревская площадь. Что-то вроде площади в средневековом понимании, что-то вроде двора чудес, любви, игр; рынок шариков и почтовых марок, трибунал, где вершится суд и казнь, место, где хитроумные заговоры предшествуют тем возмутительным выходкам в классе, продуманность которых так удивляет учителей. Ибо пятиклассники ужасны. На следующий год они будут ходить в шестой класс на улице Комартен, презирать улицу Амстердам, разыгрывать какие-то роли и сменят сумку (или ранец) на четыре книги, завернутые в ковровый лоскут и стянутые ремешком.

Но у пятиклассников пробуждающаяся сила еще подчинена темным инстинктам детства. Инстинктам животным, растительным, проявления которых трудно уловить, потому что в памяти они удерживаются не прочнее, чем какая-нибудь минувшая боль, и потому что дети умолкают при виде взрослых. Умолкают, принимают защитные позы иных царств. Эти великие лицедеи умеют мигом ощетиниться, подобно зверю, или вооружиться смиренной кротостью растения и никогда не открывают темных обрядов своей религии. Мы знаем разве только то, что она требует хитростей, даров, скорого суда, застращивания, пыток, человеческих жертвоприношений. Подробности остаются невыясненными, и у посвященных есть свой язык, которого не понять, даже если вдруг незаметно их подслушать. Какие только сделки не оплачиваются марками и агатовыми шариками! Дары оттопыривают карманы вождей и полубогов, крики - прикрытие тайных собраний, и мне кажется, если бы кто-нибудь из художников, окопавшихся в роскоши, отдернул штору, он не нашел бы в этой молодежи сюжета для жанровой сценки в излюбленном им роде под названием "Трубочисты, играющие в снежки", "Игра в пятнашки" или «Шалуны».

В тот вечер, о котором пойдет речь, шел снег. Он начал падать накануне и легко и естественно воздвигал иную декорацию. Квартал отступал в глубь времен; казалось, снег, изгнанный с благоустроенной земли, ложится и скапливается только там и больше нигде.

Школьники, возвращаясь в классы, уже раскатали, растоптали, измежевали, изжевали его, освежевали жесткую осклизлую землю. По снежной колее бежал грязный ручеек. Окончательно снег становился снегом на ступенях, маркизах и фасадах особнячков. Карнизы, гребни, грузные нагромождения легких частиц не утяжеляли линий, но распространяли вокруг какое-то летучее волнение, предчувствие, и из-за этого снега, светившегося собственным светом, мягким, как у фосфоресцирующих часов, душа роскоши пробивалась сквозь камень, становилась зримой, превращалась в бархат, делая подворье маленьким и уютным, меблируя его, зачаровывая, преображая в призрачный салон.

Внизу было куда менее уютно. Газовые рожки скверно освещали что-то вроде опустелого поля битвы. Заживо ободранная земля выставляла напоказ неровные булыжники в прорехах ледяной глазури; валы грязного снега у водостоков вполне годились для засады, зловредный ветерок то и дело прибивал язычки газа, и темные закоулки уже врачевали своих мертвецов.

Отсюда вид менялся. Особнячки больше не были ложами некоего странного театра, а становились просто-напросто жилищами, намеренно неосвещенными, забаррикадированными от вражеского набега.

Ибо снег лишал квартал его атмосферы вольной площади, открытой жонглерам, шарлатанам, палачам и торговцам. Снег закреплял за ним особый статус, безоговорочно определял ему быть полем боя.

С четырех десяти битва так разыгралась, что стало небезопасно высовываться из подворотни. В этой подворотне собирались резервы, пополняясь новыми бойцами, подходившими поодиночке и по двое.

Даржелоса видал?

Да…нет, не знаю.

Ответ был дан школьником, который вдвоем с другим поддерживал одного из первых раненых, уводя его под арку подворотни. Раненый с обмотанной платком коленкой прыгал на одной ноге, цепляясь за плечи спутников.

У задавшего вопрос было бледное лицо и печальные глаза. Такие глаза бывают у калек; он хромал, а пелерина, ниспадавшая до середины бедра, скрывала, казалось, не то горб, не то искривление - какое-то необычное уродство. Внезапно он откинул назад полы пелерины, подошел к углу, где были свалены в кучу школьные ранцы, и стало видно, что его хромота и кривобокость - маскарад, просто он так носит свой тяжелый кожаный ранец. Он бросил ранец и перестал быть калекой, однако глаза остались прежними. Он направился к месту боя.

Справа, на тротуаре под сводом, допрашивали пленного. Газовый рожок, мигая, освещал сиену. Четверо держали пленника (младшеклассника), усадив его спиной к стене. Один, постарше, присев у него между ног, дергал его за уши и корчил ужасающие рожи. Безмолвие этого чудовищного лица, все время меняющего форму, приводило жертву в ужас. Пленник плакал и старался зажмуриться или отвернуться. При каждой такой попытке стращатель зачерпывал горсть серого снега и надраивал ему уши.

Бледный школьник обогнул эту группу и двинулся сквозь перестрелку.

Он искал Даржелоса. Он любил его. Эта любовь снедала его тем сильнее, что опережала осознание любви. То была смутная, неотступная боль, от которой нет никакого лекарства, чистое желание, бесполое и бесцельное.

Даржелос был петухом школьного курятника. Он признавал соперников или соратников. А бледный мальчик всякий раз совершенно терялся, стоило ему увидеть перед собой спутанные кудри, разбитые коленки и куртку с карманами, полными тайн.

Бой придавал ему храбрости. Он побежит, найдет Даржелоса, будет биться рядом, защищать его, покажет ему, на что способен.

Снежинки порхали, осыпали пелерины, звездами мерцали на стенах. То там, то здесь в просветах тьмы взгляд выхватывал кусок лица, красного, с открытым ртом, руку, указывающую на некую цель.

Рука указывает на бледного школьника, который оступился, собираясь кого-то окликнуть - среди стоящих на крыльце он узнал одного из вассалов своего кумира. Этот-то вассал и выносит ему приговор. Он открывает рот: "Дар-же…"- и тут же снежок влепляется ему в губы, во рту снег, зубы немеют. Он успевает заметить только чей-то смех и рядом - Даржелоса, окруженного своим штабом, растрепанного, с пылающим лицом, заносящего руку гигантским взмахом.

Удар приходится ему прямо в грудь. Темный удар. Мраморным кулаком. Кулаком статуи. Голова становится пустой. Ему видится Даржелос на каких-то подмостках, с глупым видом уронивший руку, залитый неестественным светом.

1)Мэри Белл
Мэри Белл - одна из самых «знаменитых» девочек в истории Великобритании. В 1968 году, в возрасте 11 лет, вместе со своей 13-летней подружкой Нормой, с перерывом в два месяца, она задушила двух мальчиков, 4-х и 3-х лет. Пресса во всем мире назвала эту девочку «испорченным семенем», «порождением дьявола» и «ребенком-монстром».
Мэри и Норма жили по соседству в одном из самых неблагополучных районов Ньюкасла, в семьях, где привычно сосуществовали многодетность и нищета и где дети проводили большую часть времени, играя без надзора на улицах или на свалках. В семье Нормы было 11 детей, родители Мэри имели четверых. Отец выдавал себя за ее дядю, чтобы семья не лишилась пособия для матери-одиночки. «Кому охота работать? - искренне удивлялся он. - Лично мне денег не надо, лишь бы хватало на пинту эля по вечерам». Мать Мэри, своенравная красотка, с детства страдала психическими отклонениями, - например, в течение долгих лет отказывалась есть с семьей, если только ей не ставили еду в уголок под кресло.

Мэри появилась на свет, когда ее матери было только 17 лет, вскоре после неудачной попытки отравиться таблетками. Через четыре года мать пыталась отравить и собственную дочь. Родственники принимали самое активное участие в судьбе ребенка, но инстинкт выживания научил девочку искусству воздвигать стену между собой и внешним миром. Эту особенность Мэри, наравне с буйной фантазией, жестокостью, а также выдающимся недетским умом, отмечали все, кто ее знал. Девочка никогда не позволяла себя целовать или обнимать, рвала в клочья подаренные тетками ленты и платья.

По ночам она стонала во сне, вскакивала по сто раз, потому что боялась описаться. Она любила фантазировать, рассказывала о лошадиной ферме своего дяди и о красивом черном жеребце, которым якобы владела. Говорила, что хочет стать монахиней, потому что монахини «хорошие». И все время читала Библию. Их у нее было штук пять. В одну из Библий она вклеила список всех своих умерших родственников, их адреса и даты смерти…

2)Джон Венейблс и Роберт Томпсон
17 лет назад Джон Венейблс и его приятель, такая же мразь как Венейблс, но только по имени Роберт Томпсон, были приговорены к пожизненному заключению, несмотря на то, что в момент совершения убийства им было по десять лет. Их преступление вызывало шок по всей Британии. В 1993 году Венейблс и Томпсон украли из ливерпульского супермаркета двухлетнего мальчика, того самого Джеймса Балджера, где он был с мамой, силой затащили его на железную дорогу, зверски избили палками, облили его краской и оставили умирать на рельсах, надеясь, что малыша переедет поезд, и его смерть примут за несчастный случай.

3)Алиса Бустамант
Перед судом штата Миссури предстала 15-летняя школьница, которая совершила жестокое убийство 9-летней девочки. По словам подсудимой, она пошла на это зверство из чистого любопытства - ей хотелось узнать, что чувствует убийца.
Жуткое преступление совершила школьница Алиса Бустамант из города Джефферсон-Сити, передает Associated Press. В минувшую среду судья округа Коул постановил, что девочку будут судить как взрослую. Через несколько часов Алисе было предъявлено обвинение в умышленном убийстве с использованием холодного оружия. Ей грозит пожизненное заключение без права на условно-досрочное освобождение.
Алиса Бустамант тщательно готовилась к преступлению, хладнокровно выбирая оптимальный момент для нападения. Девушка заранее вырыла две ямы, которые должны были сыграть роль могилы, а потом целую неделю спокойно ходила в школу, выбирая подходящее время для расправы над девятилетней соседкой Элизабет Олтен.
21 октября без всякой видимой причины Алиса задушила девочку, перерезала ей горло и проткнула тело ножом.
Впоследствии на одном из допросов Алиса обмолвилась сержанту дорожно-патрульной полиции Миссури Дэвиду Райсу, что "хотела познать чувства, которые испытывает человек в подобной ситуации".
Девочка созналась в убийстве уже 23 октября. Алиса сама отвела полицейских на то место, где она надежно спрятала труп Элизабет. Ее останки были захоронены в лесистой местности недалеко от Сент-Мартинса - небольшого городка к западу от Джефферсон-Сити.
До этого сотни добровольцев прочесывали территорию Джефферсон-Сити и его окрестностей в надежде обнаружить пропавшую девочку, но все было тщетно.
Добавим, что окружной прокурор Марк Ричардсон пока не объяснил, зачем подсудимая вырыла сразу две ямы.

4)Джордж Юний Стинни младший
Хотя было много политического и расового недоверия вокруг этого дела, большинство признало, что этот парень Стинни виновен в убийстве двух девушек. Это был 1944 год, Стинни было 14, он убил двух девочек 11 и 8 лет и сбросил их тела в овраг. Он видимо хотел изнасиловать 11-летнюю, но младшая мешала ему, и он решил от неё избавиться. Обе девочки оказывали сопротивление, он забил их дубинкой. Он был обвинен в убийстве первой степени, признан виновным и был приговорен к смертной казни. Приговор был привиден в исполнение в штате Южная Каролина.

5)Бари Лукатис
В 1996 году Барри Лукатис надел свой лучший костюм ковбоя и отправился в кабинет, где у его класса должен был пройти урок алгебры. Большинство одноклассников нашли костюм Барри нелепым, а его самого еще более странным, чем обычно. Они не знали что скрывает этот костюм, а там были два пистолета, винтовка и 78 патронов. Он открыл огонь, его первой жертвой стала 14-ти летняя Мануэль Вела. Через несколько секунд его жертвами пали еще несколько человек. Он начал брать заложников, но допустил одну тактическую ошибку, он позволил забрать раненых, в момент когда он отвлекся учитель выхватил у него винтовку.

6)Кипленд Кинкель
20 мая 1998 года Кинкеля исключили из школы за то, что он пытался купить краденое оружие у одноклассника. Он сознался в содеянном, и его отпустили из полиции. Дома отец сказал ему, что его послали бы в школу-интернат, если бы он не начал сотрудничать с полицейскими. В 15:30 Кип вытащил свою винтовку, спрятанную в комнате родителей, зарядил её, прошел на кухню и застрелил отца. В 18:00 вернулась мать. Кинкель сказал ей, что любил её и выстрелил в неё - дважды в затылок, трижды в лицо и один раз в сердце.
Позже утверждал, что он хотел защитить своих родителей от затруднений, которые могли быть у них из-за его проблем с законом. Кинкель убрал тело матери в гараж, а тело отца в ванную. Всю ночь он слушал одну и ту же песню из фильма «Ромео и Джульетта». 21 мая 1998 года Кинкель приехал в школу на Форде своей матери. Он надел длинное непромокаемое пальто, чтобы скрыть оружие: охотничий нож, винтовку и два пистолета, а также патроны.
Он убил двоих учеников и ранил 24. Когда он перезаряжал пистолет, нескольким учащимся удалось его обезоружить. В ноябре 1999 года Кинкель был приговорен к 111 годам тюремного заключения без возможности досрочного освобождения. При приговоре Кинкель принес извинения суду за убийства его родителей и учеников школы.

7)Синди Кольер и Ширли Вулф
В 1983 году Синди Кольер и Ширли Вулф начали подыскивать жертв для своих развлечений. Обычно это был вандализм или кража автомобиля, но однажды девушки показали, насколько они были больны на самом деле. Однажды они постучали в двери незнакомого дома, им открыла пожилая женщина. Увидев двух юных девушек 14-15 лет, старушка без колебаний пустила их в дом, надеясь на интересный разговор за чашечкой чая. И она его получила, девочки долго болтали с милой старушкой, развлекая ее интересными историями. Ширли схавтила старушку за шею и держала ее, а Синди отправилась на кухню за ножом, чтобы отдать его Ширли. Получив нож, Ширли проткнула старуху 28 раз. Девочки скрылись с места преступления, но вскоре были арестованы.

8)Джошуа Филлис
Джошуа Филипсу было 14, когда в 1998 году, без вести пропала его соседка. Через семь дней его мать стала ощущать неприятный запах, идущий из-под кровати. Под кроватью она обнаружила труп пропавшей девочки, которая была избита до смерти. Когда она спросила сына, он сказал, что случайно ударил девочку в глаз битой, та начала кричать, он запаниковал и стал бить ее, пока она не замолчала. Присяжные не поверили его истории, он был обвинен в убийстве первой степени.

9)Вили Боскет
В послужном списке Вили Боскета к 15-ти годам, в 1978 году, уже было более 2 000 преступлений в Нью-Йорке. Он никогда не знал своего отца, но он знал, что этот человек был осужден за убийство, и считал это «мужественным» преступлением. В то время в США согласно уголовному кодексу, для несовершеннолетних не предусматривалась уголовная ответственность, поэтому Боскет смело разгуливал по улицам с ножом или пистолетом в кармане. По иронии судьбы, именно он стал прецедентом для пересмотра этого положения. Согласно новому закону, детей от 13 лет можно судить как взрослых за чрезмерную жестокость.

10)Джесси померой
И напоследок небольшая история джесси помероя
Джесси Померой - не самый кровавый маньяк в истории, но определенно один из самых жестоких. На счету Помероя две смерти - тех же, кого ему не удалось убить, он жестоко и изощренно пытал. Самое страшное во всем этом - то, что убивать он начал с 12 лет, а в 16 лет был приговорен судом к смертной казни. Преступник носил прозвище "Мраморный глаз".
Джесси родился в 1859 году в Бостоне в семье представителей нижнего среднего класса Чарльза и Рут Померой. Померои никогда не были счастливой семьей: Чарльз пил и обладал взрывным характером. Прогулки с отцом за флигель для Джесси и его брата означали лишь одно: сейчас их будут бить. Перед тем как приступить к наказанию, Чарльз раздевал своих детей догола, так что в сознании Джесси прочно отложилась связь между болью, наказанием и сексуальным удовлетворением. Позже мальчик неоднократно воссоздавал эту же картину, терзая своих юных жертв.
Семья Померой не держала дома животных, потому что любая попытка завести живность заканчивалась смертью зверушек. Рут мечтала о попугаях-неразлучниках, но боялась их заводить: одно время дома жили птицы, но в один прекрасный день их обнаружили со свернутыми шеями. А после того, как Рут увидела, что Джесси мучает соседского котенка, мысль о том, чтобы завести дома питомца, окончательно отпала.
Как и многие убийцы, начинавшие с животных, Джесси быстро устал от такого развлечения и начал искать жертв среди людей. Разумеется, выбирал он тех, кто был меньше и слабее него. Первой жертвой Помероя стал Уильям Пейн. В декабре 1871 года двое мужчин, проходивших мимо небольшого домика у холма Паудэр Хорн на юге Бостона, услышали слабые крики. Зайдя внутрь, они остолбенели от увиденного. Четырехлетний Билли Пейн был подвешен за запястья к потолочной балке. Полуголый ребенок был почти без сознания. Мужчины моментально развязали мальчика и только тогда увидели, что его спина покрыта огромными красными рубцами. Полиции Билли не смог сказать ничего вразумительного относительно преступника, и тем оставалось только надеяться, что это был единичный случай.
Увы, это оказалось не так. В феврале 1872 года Джесси заманил в окрестности Паудэр Хорн семилетнего Трейси Хайдена, пообещав тому "показать солдат". Оказавшись в уединенном месте, Джесси связал Трейси и принялся мучить его. У Хайдена оказались выбиты передние зубы и сломан нос, а его глаза почернели от крови. Полиции Хайден также не смог ничего сказать, кроме того, что у мучителя были каштановые волосы, и что тот обещал отрезать ему пенис. Имея такое описание, полиция ничего не могла сделать для того, чтобы предотвратить дальнейшие нападения. Но было понятно, что преступник явно не в себе и очередной подобный случай - вопрос времени.
В начале весны 1872 года Джесси привел в свою берлогу восьмилетнего Роберта Майера - мальчик поверил, что новый знакомый отвезет его в цирк. Раздев Роберта, Померой начал бить его палкой и заставил повторять за собой ругательства. Позже Майер рассказал полиции, что во время пытки его мучитель мастурбировал. Испытав оргазм, Джесси освободил Роберта, пригрозив убить его, если он кому-нибудь расскажет о случившемся.
Бостонские родители объявили охоту на маньяка. Взрослые запретили своим детям разговаривать с незнакомыми подростками, были допрошены сотни тинэйджеров, организованы несколько облав, но извращенец раз за разом ускользал от полиции. Следующую расправу Джесси устроил в середине июля все в той же хижине на холме Паудэр Хорн. С семилетним Джорджем Праттом, которому он пообещал заплатить 25 центов за помощь по хозяйству, он поступил ровно так же, как и с Робертом, вдобавок оторвав зубами кусок его щеки, исполосовав ногтями до крови и исколов все тело длинной швейной иглой. Померой попытался было выколоть своей жертве глаз, но мальчику каким-то чудом удалось вывернуться. На прощание Джесси откусил кусок мяса с ягодицы Джорджа и убежал.
Не прошло и месяца, как Померой похитил шестилетнего Гарри Остина, с которым расправился по излюбленному сценарию. На сей раз он захватил с собой нож и всадил его Гарри в правый и левый бок и между ключицами. После этого он попытался отрезать мальчику пенис, но его спугнули и он убежал. Уже через шесть дней Джесси заманил на болото семилетнего Джозефа Кеннеди, изрезал его ножом и заставил повторять за собой пародию на молитву, в которой слова из Писания были заменены на мат. Когда Джозеф отказался, Померой полоснул его по лицу ножом и умыл соленой водой.
Еще через шесть дней возле железнодорожных путей в Южной Бостоне нашли пятилетнего мальчика, привязанного в столбу. Он рассказал, что его заманил сюда мальчик постарше, пообещав показать солдат, однако куда более ценным оказалось описание преступника. Роберт Гулд оказал полиции огромную услугу, объяснив, что на него напал "мальчик с белым глазом". Правый глаз Помероя действительно был полностью белым - и радужка, и зрачок, - то ли из-за катаракты, то ли из-за вирусной инфекции. Так Джесси получил свое прозвище, которое узнал весь Бостон: "Мраморный глаз".
Как это часто случается с серийными убийцами, арестовали Помероя практически случайно. 21 сентября 1872 года в школу Джесси пришли полицейские с Джозефом Кеннеди, но тот не сумел опознать своего мучителя. По непонятной причине, возвращаясь домой после школы, Померой зашел в полицейский участок. Поскольку он никогда особо не раскаивался за свои преступления, можно предположить, что для него это было частью игры с полицией. Джозеф как раз находился в полицейском участке, когда туда вошел Померой. Увидев свою жертву, Джесси развернулся и пошел к выходу, но Джозеф уже успел заметить его и указал на обидчика полицейским.
Помероя заперли в камере и приступили к допросу, однако тот упорно отнекивался. Лишь когда ему пригрозили столетним заключением, он во всем сознался. Правосудие свершилось стремительно. Суд отправил Джесси в исправительный дом в Вестборо, где тот должен был находиться по достижении 18 лет. Впрочем, довольно скоро его условно-досрочно освободили, и через шесть недель он снова взялся за старое.
18 марта 1874 года в швейный магазин Рут Померой, который в тот день открывал Джесси, зашла десятилетняя Кэти Каррен. Девочка спросила, есть ли в магазине тетради, и Джесси предложил ей спуститься в подвал - там, мол, есть магазин, где они точно продаются. Спустившись вниз по лестнице, Кэти поняла, что ее обманули, но было уже поздно: Померой зажал ей рот рукой и перерезал горло. Тело он оттащил в туалет и забросал камнями. Когда тело девочки обнаружили, оказалось, что ее голова полностью размозжена, а верхняя часть тела успела разложиться до такой степени, что определить, какие на ней были раны, не представлялось возможным. Однако то, что живот и половые органы Кэти искромсаны с особой жестокостью, эксперты определили сразу.
Естественно, исчезновение Кэти вызвало панику. Мать девочки, Мэри, отправилась на ее поиски. Продавец одного из магазинов, куда Кэти заходила за тетрадкой, рассказал Мэри, что отправил девочку к Помероям. Услышав это, Мэри едва не упала в обморок: она была наслышана о Джесси. По пути в магазин Помероев она встретила капитана полиции, с которым поделилась своими переживаниями, и тот заверил ее, что Джесси не представляет никакой опасности - он-де прошел курс реабилитации в исправительном доме, и вдобавок к тому никогда не нападал на девочек. Мэри завернули домой, успокоив женщину тем, что ее дочь, скорее всего, просто заблудилась, и в течение суток ее найдут и приведут домой.
Жажда Джесси тем временем все не утихала. Несмотря на опасность быть пойманным, он по-прежнему пытался заманить детей в заброшенные дома. Большинство потенциальных жертв оказались достаточно умными, чтобы отказаться от его предложений, а вот пятилетний Гарри Филд не устоял. Джесси попросил его показать дорогу до Вернон-стрит, пообещав дать пять центов. Доведя Помероя до искомой улицы, Гарри попросил свое вознаграждение, и тут Джесси втолкнул его в арку и приказал молчать. Поплутав по улицам в поисках подходящего для экзекуции места, Померой нашел укромный угол, но удача в этот день явно была на стороне Гарри: мимо проходил сосед Джесси, знавший о его репутации. Мальчик закричал на Помероя, и пока те спорили, маленький Гарри сбежал.
Следующему малышу повезло куда меньше. В апреле 1874 года четырехлетний Гораций Миллен отправился в булочную за кексом, когда по пути ему встретился Джесси, предложивший сходить в магазин вместе. Купив кекс, Гораций поделился им с Джесси, а тот в благодарность предложил ребенку поехать в порт посмотреть на пароходы. То, что Горация он убьет, Джесси решилсразу же, как только увидел малыша. Поэтому он специально выбрал уединенное место, где никто не смог бы ему помешать. Дойдя до болота возле порта, он предложил Горацию передохнуть, и как только мальчик присел, Джесси полоснул его ножом по горлу. Раздосадованный тем, что убить малыша с первого раза ему не удалось, он принялся ожесточенно наносить тому удары куда попало. На руках и предплечьях ребенка полицейские насчитали множество ран, а это означало, что на протяжении большей части схватки Гораций был жив и сопротивлялся. В конце концов Джесси сумел перерезать своей жертве горло, но на этом не успокоился и продолжал наносить удары, в основном, в область паха. Правый глаз малыша Померой выколол через закрытое века мальчика, а следователь позже насчитал на груди Горация как минимум 18 ран.
Труп мальчика обнаружили через несколько часов после того, как его убили, и к вечеру того же дня тело Горация опознали. Самым логичным подозреваемым был Померой, которого сразу же доставили в участок и засыпали вопросами: где он был весь день? Кто мог его видеть? Знает ли он Горация Миллена? Откуда на его лице свежие царапины? Джесси подробно ответил на все вопросы, но на самый главный - что он делал с 11 до 15, - он ответить не смог.
После допроса Помероя отвели в камеру, где он сразу же заснул, а полицейские тем временем сделали слепки следов с места преступления. Рисунок следов полностью совпадал с узором подошвы ботинок Джесси, так что ему объявили об аресте. Однако тот все отрицал. "Вы ничего не сможете доказать", - повторял Померой. Капитан Генри Дайер поступил хитро: он предложил Джесси пойти в похоронное бюро взглянуть на тело Горация - мол, если ты невиновен, то бояться тебе нечего. Поколебавшись, Померой заявил, что не хочет идти, однако детективы все равно повели его к гробовщику. Увидев изуродованное тело маленького Горация, Померой не выдержал и признался в убийстве. Полицейским он сказал, что понятия не имел, насколько серьезное преступление совершил. "Я сожалею, что сделал это, - выдавил он сквозь слезы. - Пожалуйста, не говорите моей маме".
Газеты раструбили новость о поимке маньяка по всему восточному побережью. О презумпции невиновности никто и не вспомнил: все единодушно считали Джесси виновным. 10 декабря 1874 года его вину признал и суд. После приговора дело оставалось лишь за подписью губернатора - Помероя приговорили к смертной казни. Однако Уильям Гастон отказался поставить свою подпись. Губернаторский совет голосовал за смертную казнь дважды, но Гастон был непреклонен. Лишь на третий раз Совет проголосовал за замену казни на пожизненное заключение, и лишь тогда губернатор заверил это решение.

Кокто Жан

Ужасные дети

Жан Кокто

Ужасные дети

Перевод Н. Шаховская

Квартал Монтье зажат между улицами Амстердам и Клиши. С улицы Клиши в него можно попасть через решетчатые ворота, а с улицы Амстердам -- через всегда открытый сводчатый проход большого дома, по отношению к которому Монтье представляет собою самый настоящий внутренний двор -- длинный, с небольшими особнячками, притаившимися у подножия высоких безликих стен. Эти особнячки с зашторенными стеклянными мансардами, должно быть, принадлежат художникам. Так и представляешь себе, что внутри они все увешаны старинным оружием, парчой, полотнами, на которых запечатлены кошки в корзинках, семьи боливийских министров, и мэтр проживает здесь инкогнито, знаменитый, утомленный государственными заказами и наградами, хранимый от всякого беспокойства провинциальной тишиной подворья.

Но дважды в день, в половине одиннадцатого утра и в четыре вечера, тишина взрывается. Ибо открываются двери маленького лицея Кондорсе напротив дома 72-бис по улице Амстердам, и школьники превращают подворье в свой плацдарм. Это их Гревская площадь. Что-то вроде площади в средневековом понимании, что-то вроде двора чудес, любви, игр; рынок шариков и почтовых марок, трибунал, где вершится суд и казнь, место, где хитроумные заговоры предшествуют тем возмутительным выходкам в классе, продуманность которых так удивляет учителей. Ибо пятиклассники ужасны. На следующий год они будут ходить в шестой класс на улице Комартен, презирать улицу Амстердам, разыгрывать какие-то роли и сменят сумку (или ранец) на четыре книги, завернутые в ковровый лоскут и стянутые ремешком.

Но у пятиклассников пробуждающаяся сила еще подчинена темным инстинктам детства. Инстинктам животным, растительным, проявления которых трудно уловить, потому что в памяти они удерживаются не прочнее, чем какая-нибудь минувшая боль, и потому что дети умолкают при виде взрослых. Умолкают, принимают защитные позы иных царств. Эти великие лицедеи умеют мигом ощетиниться, подобно зверю, или вооружиться смиренной кротостью растения и никогда не открывают темных обрядов своей религии. Мы знаем разве только то, что она требует хитростей, даров, скорого суда, застращивания, пыток, человеческих жертвоприношений. Подробности остаются невыясненными, и у посвященных есть свой язык, которого не понять, даже если вдруг незаметно их подслушать. Какие только сделки не оплачиваются марками и агатовыми шариками! Дары оттопыривают карманы вождей и полубогов, крики -- прикрытие тайных собраний, и мне кажется, если бы кто-нибудь из художников, окопавшихся в роскоши, отдернул штору, он не нашел бы в этой молодежи сюжета для жанровой сценки в излюбленном им роде под названием "Трубочисты, играющие в снежки", "Игра в пятнашки" или "Шалуны".

В тот вечер, о котором пойдет речь, шел снег. Он начал падать накануне и легко и естественно воздвигал иную декорацию. Квартал отступал в глубь времен; казалось, снег, изгнанный с благоустроенной земли, ложится и скапливается только там и больше нигде.

Школьники, возвращаясь в классы, уже раскатали, растоптали, измежевали, изжевали его, освежевали жесткую осклизлую землю. По снежной колее бежал грязный ручеек. Окончательно снег становился снегом на ступенях, маркизах и фасадах особнячков. Карнизы, гребни, грузные нагромождения легких частиц не утяжеляли линий, но распространяли вокруг какое-то летучее волнение, предчувствие, и из-за этого снега, светившегося собственным светом, мягким, как у фосфоресцирующих часов, душа роскоши пробивалась сквозь камень, становилась зримой, превращалась в бархат, делая подворье маленьким и уютным, меблируя его, зачаровывая, преображая в призрачный салон.

Внизу было куда менее уютно. Газовые рожки скверно освещали что-то вроде опустелого поля битвы. Заживо ободранная земля выставляла напоказ неровные булыжники в прорехах ледяной глазури; валы грязного снега у водостоков вполне годились для засады, зловредный ветерок то и дело прибивал язычки газа, и темные закоулки уже врачевали своих мертвецов.

Отсюда вид менялся. Особнячки больше не были ложами некоего странного театра, а становились просто-напросто жилищами, намеренно неосвещенными, забаррикадированными от вражеского набега.

Ибо снег лишал квартал его атмосферы вольной площади, открытой жонглерам, шарлатанам, палачам и торговцам. Снег закреплял за ним особый статус, безоговорочно определял ему быть полем боя.

С четырех десяти битва так разыгралась, что стало небезопасно высовываться из подворотни. В этой подворотне собирались резервы, пополняясь новыми бойцами, подходившими поодиночке и по двое.

Даржелоса видал?

Да...нет, не знаю.

Ответ был дан школьником, который вдвоем с другим поддерживал одного из первых раненых, уводя его под арку подворотни. Раненый с обмотанной платком коленкой прыгал на одной ноге, цепляясь за плечи спутников.

У задавшего вопрос было бледное лицо и печальные глаза. Такие глаза бывают у калек; он хромал, а пелерина, ниспадавшая до середины бедра, скрывала, казалось, не то горб, не то искривление -- какое-то необычное уродство. Внезапно он откинул назад полы пелерины, подошел к углу, где были свалены в кучу школьные ранцы, и стало видно, что его хромота и кривобокость -- маскарад, просто он так носит свой тяжелый кожаный ранец. Он бросил ранец и перестал быть калекой, однако глаза остались прежними. Он направился к месту боя.

Справа, на тротуаре под сводом, допрашивали пленного. Газовый рожок, мигая, освещал сиену. Четверо держали пленника (младшеклассника), усадив его спиной к стене. Один, постарше, присев у него между ног, дергал его за уши и корчил ужасающие рожи. Безмолвие этого чудовищного лица, все время меняющего форму, приводило жертву в ужас. Пленник плакал и старался зажмуриться или отвернуться. При каждой такой попытке стращатель зачерпывал горсть серого снега и надраивал ему уши.

Бледный школьник обогнул эту группу и двинулся сквозь перестрелку.

Он искал Даржелоса. Он любил его. Эта любовь снедала его тем сильнее, что опережала осознание любви. То была смутная, неотступная боль, от которой нет никакого лекарства, чистое желание, бесполое и бесцельное.

Даржелос был петухом школьного курятника. Он признавал соперников или соратников. А бледный мальчик всякий раз совершенно терялся, стоило ему увидеть перед собой спутанные кудри, разбитые коленки и куртку с карманами, полными тайн.

Бой придавал ему храбрости. Он побежит, найдет Даржелоса, будет биться рядом, защищать его, покажет ему, на что способен.

Снежинки порхали, осыпали пелерины, звездами мерцали на стенах. То там, то здесь в просветах тьмы взгляд выхватывал кусок лица, красного, с открытым ртом, руку, указывающую на некую цель.

Рука указывает на бледного школьника, который оступился, собираясь кого-то окликнуть -- среди стоящих на крыльце он узнал одного из вассалов своего кумира. Этот-то вассал и выносит ему приговор. Он открывает рот:"Дар-же..."-- и тут же снежок влепляется ему в губы, во рту снег, зубы немеют. Он успевает заметить только чей-то смех и рядом -- Даржелоса, окруженного своим штабом, растрепанного, с пылающим лицом, заносящего руку гигантским взмахом.

Удар приходится ему прямо в грудь. Темный удар. Мраморным кулаком. Кулаком статуи. Голова становится пустой. Ему видится Даржелос на каких-то подмостках, с глупым видом уронивший руку, залитый неестественным светом.

Он лежал на земле. Кровь, хлынувшая изо рта, окрашивала подбородок и шею, впитывалась в снег. Послышались свистки. В одну минуту подворье опустело. Только немногие любопытные теснились вокруг тела и, не оказывая никакой помощи, жадно глядели на окровавленный рот. Одни боязливо отходили, щелкнув пальцами, выпячивали губу, поднимали брови, покачивали головой; другие с разбегу подкатывались к своим ранцам. Группа Даржелоса оставалась неподвижной на ступенях крыльца. Наконец появились надзиратель и швейцар, вызванные школьником, которого пострадавший, отправляясь в бой, назвал Жераром. Он показывал им дорогу. Двое мужчин подняли раненого; надзиратель окликнул тень:

Это вы, Даржелос?

Идите за мной.

И маленький отряд двинулся в путь.

Привилегии красоты неизмеримы. Она действует даже на тех, кто ее не признает.

Учителя любили Даржелоса. Надзиратель был крайне удручен этим необъяснимым происшествием.

Мальчика отнесли в швейцарскую, где жена швейцара, славная женщина, умыла его и попыталась привести в чувство.

Даржелос стоял в дверях. За дверью теснились любопытные головы. Жерар плакал и держал друга за руку.

Рассказывайте, Даржелос, -- сказал надзиратель.

Да нечего рассказывать, мсье. Кидались снежками. Я в него кинул. Наверно, снежок оказался крепкий. Ему попало в грудь, он охнул и упал. Я сперва думал, ему разбило нос другим снежком, оттого и кровь.

Жан Кокто

Ужасные дети

Квартал Монтье зажат между улицами Амстердам и Клиши. С улицы Клиши в него можно попасть через решетчатые ворота, а с улицы Амстердам - через всегда открытый сводчатый проход большого дома, по отношению к которому Монтье представляет собою самый настоящий внутренний двор - длинный, с небольшими особнячками, притаившимися у подножия высоких безликих стен. Эти особнячки с зашторенными стеклянными мансардами, должно быть, принадлежат художникам. Так и представляешь себе, что внутри они все увешаны старинным оружием, парчой, полотнами, на которых запечатлены кошки в корзинках, семьи боливийских министров, и мэтр проживает здесь инкогнито, знаменитый, утомленный государственными заказами и наградами, хранимый от всякого беспокойства провинциальной тишиной подворья.

Но дважды в день, в половине одиннадцатого утра и в четыре вечера, тишина взрывается. Ибо открываются двери маленького лицея Кондорсе напротив дома 72-бис по улице Амстердам, и школьники превращают подворье в свой плацдарм. Это их Гревская площадь. Что-то вроде площади в средневековом понимании, что-то вроде двора чудес, любви, игр; рынок шариков и почтовых марок, трибунал, где вершится суд и казнь, место, где хитроумные заговоры предшествуют тем возмутительным выходкам в классе, продуманность которых так удивляет учителей. Ибо пятиклассники ужасны. На следующий год они будут ходить в шестой класс на улице Комартен, презирать улицу Амстердам, разыгрывать какие-то роли и сменят сумку (или ранец) на четыре книги, завернутые в ковровый лоскут и стянутые ремешком.

Но у пятиклассников пробуждающаяся сила еще подчинена темным инстинктам детства. Инстинктам животным, растительным, проявления которых трудно уловить, потому что в памяти они удерживаются не прочнее, чем какая-нибудь минувшая боль, и потому что дети умолкают при виде взрослых. Умолкают, принимают защитные позы иных царств. Эти великие лицедеи умеют мигом ощетиниться, подобно зверю, или вооружиться смиренной кротостью растения и никогда не открывают темных обрядов своей религии. Мы знаем разве только то, что она требует хитростей, даров, скорого суда, застращивания, пыток, человеческих жертвоприношений. Подробности остаются невыясненными, и у посвященных есть свой язык, которого не понять, даже если вдруг незаметно их подслушать. Какие только сделки не оплачиваются марками и агатовыми шариками! Дары оттопыривают карманы вождей и полубогов, крики - прикрытие тайных собраний, и мне кажется, если бы кто-нибудь из художников, окопавшихся в роскоши, отдернул штору, он не нашел бы в этой молодежи сюжета для жанровой сценки в излюбленном им роде под названием "Трубочисты, играющие в снежки", "Игра в пятнашки" или «Шалуны».

В тот вечер, о котором пойдет речь, шел снег. Он начал падать накануне и легко и естественно воздвигал иную декорацию. Квартал отступал в глубь времен; казалось, снег, изгнанный с благоустроенной земли, ложится и скапливается только там и больше нигде.

Школьники, возвращаясь в классы, уже раскатали, растоптали, измежевали, изжевали его, освежевали жесткую осклизлую землю. По снежной колее бежал грязный ручеек. Окончательно снег становился снегом на ступенях, маркизах и фасадах особнячков. Карнизы, гребни, грузные нагромождения легких частиц не утяжеляли линий, но распространяли вокруг какое-то летучее волнение, предчувствие, и из-за этого снега, светившегося собственным светом, мягким, как у фосфоресцирующих часов, душа роскоши пробивалась сквозь камень, становилась зримой, превращалась в бархат, делая подворье маленьким и уютным, меблируя его, зачаровывая, преображая в призрачный салон.

Внизу было куда менее уютно. Газовые рожки скверно освещали что-то вроде опустелого поля битвы. Заживо ободранная земля выставляла напоказ неровные булыжники в прорехах ледяной глазури; валы грязного снега у водостоков вполне годились для засады, зловредный ветерок то и дело прибивал язычки газа, и темные закоулки уже врачевали своих мертвецов.

Отсюда вид менялся. Особнячки больше не были ложами некоего странного театра, а становились просто-напросто жилищами, намеренно неосвещенными, забаррикадированными от вражеского набега.

Ибо снег лишал квартал его атмосферы вольной площади, открытой жонглерам, шарлатанам, палачам и торговцам. Снег закреплял за ним особый статус, безоговорочно определял ему быть полем боя.

С четырех десяти битва так разыгралась, что стало небезопасно высовываться из подворотни. В этой подворотне собирались резервы, пополняясь новыми бойцами, подходившими поодиночке и по двое.

Даржелоса видал?

Да…нет, не знаю.

Ответ был дан школьником, который вдвоем с другим поддерживал одного из первых раненых, уводя его под арку подворотни. Раненый с обмотанной платком коленкой прыгал на одной ноге, цепляясь за плечи спутников.

У задавшего вопрос было бледное лицо и печальные глаза. Такие глаза бывают у калек; он хромал, а пелерина, ниспадавшая до середины бедра, скрывала, казалось, не то горб, не то искривление - какое-то необычное уродство. Внезапно он откинул назад полы пелерины, подошел к углу, где были свалены в кучу школьные ранцы, и стало видно, что его хромота и кривобокость - маскарад, просто он так носит свой тяжелый кожаный ранец. Он бросил ранец и перестал быть калекой, однако глаза остались прежними. Он направился к месту боя.

Справа, на тротуаре под сводом, допрашивали пленного. Газовый рожок, мигая, освещал сиену. Четверо держали пленника (младшеклассника), усадив его спиной к стене. Один, постарше, присев у него между ног, дергал его за уши и корчил ужасающие рожи. Безмолвие этого чудовищного лица, все время меняющего форму, приводило жертву в ужас. Пленник плакал и старался зажмуриться или отвернуться. При каждой такой попытке стращатель зачерпывал горсть серого снега и надраивал ему уши.

Бледный школьник обогнул эту группу и двинулся сквозь перестрелку.

Он искал Даржелоса. Он любил его. Эта любовь снедала его тем сильнее, что опережала осознание любви. То была смутная, неотступная боль, от которой нет никакого лекарства, чистое желание, бесполое и бесцельное.

Даржелос был петухом школьного курятника. Он признавал соперников или соратников. А бледный мальчик всякий раз совершенно терялся, стоило ему увидеть перед собой спутанные кудри, разбитые коленки и куртку с карманами, полными тайн.

Бой придавал ему храбрости. Он побежит, найдет Даржелоса, будет биться рядом, защищать его, покажет ему, на что способен.

Снежинки порхали, осыпали пелерины, звездами мерцали на стенах. То там, то здесь в просветах тьмы взгляд выхватывал кусок лица, красного, с открытым ртом, руку, указывающую на некую цель.